– Софочка, воды со льдом из буфета, быстренько!
– Не трогайте меня, уберите лапы! – орала Валерия.
– Да она с ума сошла, господи, истеричка чертова!
– Ребята, сейчас первый звонок дадут!
– Софочка, быстренько!..
– Пощечину ей, и дело с концом!
– Как же мы играть-то будем?!
Софочка, совершенно красная, утираясь обеими руками, тяжело потрусила по коридору – перед ней все расступались и отводили глаза – и оказалась лицом к лицу с высоким типом, никто не видел, когда он вошел с лестницы. Тип был абсолютно незнакомый и ни к селу ни к городу в театральном коридоре – в распахнутой красной туристической куртке и тяжелых ботинках. За ним маячил еще один, тоже незнакомый.
– Здрасти, – сказал первый тип Софочке, застывшей перед ним, как схваченный внезапным морозом студень. Она растерянно моргала, не зная, с какой стороны его обойти, он занимал весь коридор.
Исподлобья он молниеносно оглядел толпу, принял какое-то решение, вынул из кармана руку и протянул Софочке:
– Озеров Максим Викторович, режиссер, – представился он. Подумал и добавил: – Из Москвы.
По толпе прошел то ли вздох, то ли стон.
– Доигралась, – сквозь зубы прошипел Верховенцев и бесцеремонно толкнул Дорожкину в сторону гримерки. Она от неожиданности сделала слишком большой шаг и чуть не упала. – Господа лицедеи, все по местам, через пять минут первый звонок!
Директор театра замахал руками на манер хозяйки, загоняющей кур со двора в курятник. Артисты беспорядочно задвигались.
– Здравствуйте, здравствуйте, Максим Викторович, Лукин моя фамилия, мы с вами по телефону, если помните…
– Ты мне заплатишь за это, – громко сказал Роман Земсков звезде, вышел на площадку и бабахнул дверью. Вздрогнули старые, давно не мытые люстры на потолке.
– Потом, потом разберемся, – закудахтал директор, – ребятушки, все по местам, по местам, родимые мои!
«Родимые» расходились неохотно, оглядывались и на разные голоса негодовали. Валерий Клюкин хотел было пойти за женой, но передумал и куда-то скрылся.
– Весело тут у вас, – громко сказал столичный режиссер. – Вы так перед каждым спектаклем развлекаетесь?
– Только перед некоторыми, – мстительным голосом откликнулась артистка Никифорова, оскорбленная «щами из банки», – когда важных гостей ждем!..
– Потом, все потом!.. – продолжал кудахтать Лукин.
Режиссер Верховенцев потряс Озерову руку и показал глазами на артистов, как бы призывая его в сообщники:
– Тонкие настройки, нервные натуры, вы ж понимаете.
– Я тоже натура нервная, – заявил Озеров. – Я бы хотел спектакль посмотреть и теперь нервничаю, что опоздаю. Не опоздаю?
– Как же можно опоздать, когда все… здесь! Мы для вас директорскую ложу открыли, она для самых наипочетнейших гостей. Алиночка, девочка, иди к себе, мы после все обсудим.
– Пап, ты должен ее уволить. Прямо сейчас!
– Алиночка, мы все решим. Ты, главное, не обращай внимания!
– Да, – спохватился Озеров. – Это господин по фамилии Величковский, по имени Федор, он мой… сценарист и ассистент. Федя, где ты?
Двухметровый охламон, наблюдавший за действом из-за спины Озерова, вышел вперед и болтнулся всем телом – поклонился собравшимся.
Хорошенькая до невозможности Алина Лукина молниеносно смерила ассистента глазами, артистка Никифорова оценила его коротким взглядом через плечо, даже некстати разбушевавшаяся прима мелькнула в дверях своей гримерки – взглянула одним глазком.
– А это наша заведующая литературной частью Ольга Михайловна Вершинина.
Ляля, у которой сильно тряслись руки, только кивнула. Знакомиться с приезжими как следует у нее не было сил. Она думала о том, что Ромка переживает за своей дверью, вероятно, даже плачет – он был чувствителен, как ребенок, – а она не может зайти и утешить его.
Не имеет права.
Он ее разлюбил, а может быть, и никогда не любил.
– Лялечка, проводите гостей в ложу, а мы… скоро подойдем.
Ляля была уверена, что директор с главным режиссером сейчас голова к голове побегут в кабинет, достанут из сейфа початую бутылку армянского коньяку и с горя тяпнут по полстакана!
– Пойдемте со мной.
Она не запомнила, как их зовут, этих московских, ни одного, ни второго!..
– А мы прямо в верхней одежде пойдем? – осведомился ассистент и сценарист и стащил с плеч дикую зеленую куртку с мордой льва на спине. Должно быть, у столичных принято так одеваться в театр.
– В приемной можно одежду оставить, – неприязненно сказала Ляля, думая только о Ромке. – Я покажу.
На полутемной узкой лестнице маячил сосед Атаманов, про которого она напрочь забыла, как только услышала шум в коридоре! Она услышала шум, сдернула с головы платок и понеслась, а он остался на лестнице. Сосед привез ее к театру – и ничего, успели, к самому скандалу успели! – и не уехал, а зачем-то потащился за ней.
– Георгий Алексеевич, ты что здесь? Езжай домой, я не скоро.
– Ничего, подожду.
– Где ты подождешь-то? Не надо!
Столичный режиссер сунул соседу руку:
– Хотите с нами в ложу для особо почетных гостей?
Ляля очнулась:
– Зачем, не надо!.. Да это мой сосед просто!
– Атаманов Георгий, – представился тот. – Отчего же, можно и в ложу. В ложе я никогда не был.
– Вот и прекрасно. Товарищ не возражает.
– Егор, – грозно сказала Ляля, которой на этот вечер было вполне достаточно приключений, – езжай домой, я тебя прошу.
– Максим Викторович, давайте пуховичок, я мигом отнесу. И вы, товарищ сосед! – предложил Федя.
– Да вы же не знаете, куда! – всполошилась Ляля.
– А вон дверка, написано – приемная. Может, туда?
И Федя Величковский, взяв куртки в охапку и мило улыбаясь, бочком просеменил в «дверку».
Тоже артист, с ненавистью подумала Ляля.
– Он догонит.
Догонит так догонит! В старинном здании театра заблудиться было легче легкого, но у Ляли не осталось ни сил, ни эмоций для… политеса. И еще сосед сопит и топает за спиной. Это он так сочувствие выражает, не хочет оставлять брошенную Лялю своей заботой, черт бы его побрал совсем!..
Федя в полутемной приемной взгромоздил куртки на вешалку – пуховик немедленно свалился, он наклонился и поднял. Из-за старинного шкафа с полотняными шторками доносились странные звуки, и он за него заглянул.
Девушка в нелепом блестящем платье горько плакала, плечи ходили ходуном, вздрагивал узел темных волос на затылке.
– Здрасти, – сказал Федя Величковский. – Это вы, Кузина Бетси?
Девушка перестала рыдать, посмотрела на него и быстро утерла глаза.
– Прошу прощения, – извинился Федя галантно. Он решительно не знал, как нужно утешать плачущих за шкафом девушек. – Я помешал?
– Я… просто так, – пролепетала девушка. – Я уже ухожу.
– Не случилось ли у вас какого-нибудь несчастья?
Она посмотрела на него.
– Федор, – представился охламон. – Ужасная ошибка, ужасная!.. Был введен в заблуждение. Меня уверяли, что сегодня будут представлять комедию, а оказывается, дают драму!
Девушка моргнула. Совсем глупенькая, подумал Федор с сочувствием.
Пошарив в наколенном кармане безразмерных брезентовых штанищ, он вытащил салфетки в пакетике и протянул ей. Девушка взяла салфетку и скомкала.
– Вы драматическая артистка?
Девушка как будто испугалась.
– Нет, что вы!.. Я… помощник костюмера. Я вообще-то учусь, а здесь подрабатываю.
Сказав про костюмера, она вдруг словно заново увидела скандал, разгневанную Дорожкину и рыдающую несчастную Софочку. Надо сейчас же ее найти. Найти и утешить! Хотя как тут утешишь?.. Уже ничего, ничего не поможет!..
Салфеткой она вытерла нос, встала и одернула мятый подол. Федя посторонился.
– Вас проводить?
Тут она испугалась еще больше.
– Ой, нет, не надо!
– Как будет угодно Кузине Бетси, – следом за ней он вышел на лестницу и покрутил в разные стороны головой.
Пока что ему все очень нравилось. Даже представление в коридоре понравилось, хотя Федя был принципиальный противник всяких скандалов и истерик, особенно публичных!.. Отец всегда говорил, что нет ничего хуже женщин-истеричек и мужчин-неврастеников. Федя с ним полностью соглашался.
Но ведь тут – театр, особый мир. Максим Викторович ему про эту «особость» все уши прожужжал, когда он писал свой первый сценарий.
– Ты дай артистам поиграть-то, дай!.. Артист живет, только когда играет. Вот это что за реплика? Зачем он отвечает «да»? Что это за «да», совершенно непонятно! Это же радиоспектакль, их не видно, они должны все делать голосами, интонацией, а не лицом! Вот и напиши так, чтоб они сделали.
А в «особом мире», должно быть, положено ругаться и обзываться прилюдно, да еще перед самым спектаклем. Это может быть интересно – картина нравов.
